Дилан наконец-то понял, с чем связана его непрекращающаяся фоновая тревога и непреодолимое чувство одиночества...

Дилан наконец-то понял, с чем связана его непрекращающаяся фоновая тревога и непреодолимое чувство одиночества. Ещё давно Норма из-за своей незрелости оставила маленького Дилана на чердаке, а сама ушла. Довольно часто Норма занималась не Диланом, а была одержима собой, другим человеком, какой-нибудь деятельностью. Ещё случалось, что Норма от взаимодействия с жизнью иногда превращалась в маленькую девочку и в этот период неосознанно хотела повесть на маленьком Дилане. Несмотря на всё это, Дилан обладал непоколебимой надеждой, что он всё-таки дождется мамочку Норму и она поможет ему повзрослеть. Но самым ужасным было для Дилана, когда Норма приходила за ним на чердак, брала его за руку и говорила, что теперь он не один и что он во всём может на неё положиться. А потом Норма срывалась и покидала маленького Дилана. Так надежда маленького Дилана умирала и возрождалась вновь. В доме было прохладно и тихо, ставни закрыты. Он подошел к пианино и осторожно поднял крышку. Лишь этим летом он обнаружил, как просто подбирать ноты, превращать их в аккорды и делать так, чтобы в их звучании был смысл. Когда остальные купались или загорали на пляже, он входил в пустой дом и предавался этому занятию. Он недоумевал, зачем люди тратят столько труда на изучение игры на фортепиано, на чтение нот, забивают себе головы всякими крючками, восьмушками и полувосьмушками, если ничего нет на свете проще, чем подобрать мелодию, хоть раз услышанную, и сыграть ее на пианино. К тому времени он уже знал все Папины песни. Он мог изменять их смысл, переставляя ноты; веселую жизнерадостную песенку можно было сделать грустной, убрав один-единственный аккорд и пустив мелодию вниз, словно она сбегает с горы. Он не знал, как иначе выразить свою мысль. Может быть, когда он пойдет в школу, там его этому научат, будут давать ему уроки. А пока он находил бесконечное очарование в изобретенном им методе исследования. По-своему это занятие доставляло ему не меньшее, а возможно, и большее удовольствие, чем игры с Марией и Селией, потому что он сам мог выбирать звуки, тогда как в играх приходилось играть роль, отведенную ему Марией. Au clair de la lune, Mon ami Pierrot, Prète-moi ta plume, Pour écrire un mot. Ma chandelle est morte, Je n’ai plus de feu. Ouvre-moi ta porte Pour l’amour de Dieu. Папа часто пел эту песню на последний бис. Чем проще была песня, тем больше неистовствовала публика. Люди кричали, размахивали носовыми платками, топали ногами — а он вовсе ничего и не делал, просто совершенно спокойно стоял на сцене и пел простую, незатейливую песню, которую все знали наизусть чуть ли не с колыбели. И всю эту бурю вызывал спокойно льющийся голос, который производил такое же впечатление, как звучание засурдиненной скрипки. Еще интереснее было то, что, если ноты, на которые поются слова «mon ami Pierrot», поставить в обратном порядке, ощущение грусти не исчезало; мелодия и смысл оставались прежними, но изменение гармонических ходов обостряло чувство отчаяния. И уж совсем интересно было играть мелодию в другом ритме.