Автор биографии Бахтина о восприятии его филологами, мифе о Бахтине, трагедии позднего признания

А.Коровашко. «Михаил Бахтин» — издательство «Молодая гвардия», 2017. — серия «ЖЗЛ». Как пишет соредактор Собрания сочинений Бахтина о его биографии авторства Коровашко: “Книга написана некомпетентным автором, ненаучна, содержит, по формулировке конца 40-х, «клеветнические измышления» и вообще составлена по рецептам эпохи борьбы с космополитами“ (). “библиография к книге Коровашко включает всего пять (!) написанных на английском работ о Бахтине, причем самой свежей из них — почти 20 лет“ () В 2000 году Коровашко защитил кандидатскую диссертацию на тему «Бахтин и формалисты в литературном процессе 1910-х гг.» “В разговорах с В.Д.Дувакиным, Бахтин признавался, что издавать повторно книгу о Достоевском он «не собирался и не думал его публиковать», считая, что это невозможно, равно как публиковать книгу о Рабле. Но при активном участии указанных выше филологов, и прежде всего В.Кожинова, 18 июня 1962 г. между Бахтиным и издательством «Советский писатель» был заключен договор на издание «Проблемы поэтики Достоевского», и с этого момента Бахтин вновь вошел в «большое время», связав свое имя с именем Достоевского. И не как литературовед, но философ, предметом мышления которого является литература, поскольку, как отмечают многие исследователи, «удовлетворительное целостное художественных текстов и авторов никогда не было главной задачей Бахтина». Литература была для него предметом мышления, философского мышления по преимуществу, при этом не подменяя философию литературой, не прячась за ней, боясь выразить напрямую философские взгляды. Бахтин - это философ литературы, и книга о Достоевском является тому ярким свидетельством. Но еще точнее — отношение Бахтина к Достоевскому, не ограничивающееся только упомянутой книгой“ (). “Идеи Бахтина оказались созвучны одному из главных направлений мировой философии XX века — разработку проблемы Другого, отношений субъекта с другим субъектом. Бахтин описывал их как на общефилософском уровне (в своих ранних работах), так и в более конкретном плане рефлексии над языком — в работах о диалогической речи и полифоническом романе. Он, кажется, не читал (боюсь ошибиться) ни «Бытие и ничто» Сартра, ни философские труды Эмманюэля Левинаса, где ставилась та же проблема инаковости, но он мыслил в том же направлении, что эти его современники. Его заслугой была постановка этой проблемы в конкретно-языковой плоскости, применительно к словесной коммуникации. Это сделало его не просто крупным мыслителем, но философом мирового масштаба, интерес к которому закономерно вышел за пределы его родной страны. Другая сторона его мысли — взаимоотношения со структуралистской теорией культуры — также читается в контексте мировой гуманитарной рефлексии ХХ века. Бахтин скептически отзывался о структурализме в лингвистике уже в 20-е, он критиковал структурализм в литературоведении в 60-е, и в этом прослеживалась глубинная коллизия разных интеллектуальных традиций: с одной стороны, гуманистической и феноменологической философии, с другой стороны, принципиально дегуманизированной, исключающей понятие субъекта структуральной теории культуры (аналогом может служить полемика Сартра с К.Леви-Строссом о первобытной культуре). В общем, спор Бахтина со структурализмом — это не личное, местное, случайное недопонимание, а принципиальное методологическое размежевание. И сближаясь с европейской философией инаковости, и споря со структуралистской теорией, Бахтин выступал как мыслитель мирового класса, включенный в важнейшие дискуссии гуманитарных исследований: редкий факт в отечественных гуманитарных науках советского периода. [...] ...наиболее продуктивное отношение к идеям Бахтина — это их историческая и дисциплинарная критика: не искать в них слабые места, а соотносить их с разными научными и философскими традициями, находить возможности для их интерпретации, адаптации, согласования и, наоборот, противопоставления с другими интеллектуальными построениями. Короче говоря, задним числом, через много лет после смерти самого Бахтина, преодолевать его интеллектуальную изоляцию, вращивать его мысль в широкий историко-идейный контекст. Такова по-своему завидная судьба его теоретического наследия, несмотря на печальную прижизненную судьбу автора: это наследие не растворяется набором общепринятых «классических» идей в потоке прикладных исследований, но стало челленджем, крепким орешком для интерпретаторов, которые работают для его реинтеграции в строй нынешней гуманитарной рефлексии, и эта работа всякий раз может быть плодотворным предприятием“ ().