Я единственная ощутила, как отчаянно она нуждается в руководстве...

Глава третья Ирония судьбы: я страдала от дружбы Шебы с толстухой Ходж, а Шеба в это время прямиком шагала к прелюбодеянию с несовершеннолетним. От меня не укрылся этот грустный факт. Горько вспоминать, что я так бездарно тратила время на разгадку тяготения Шебы к Сью, когда буквально у меня под носом назревала куда более фатальная связь. И тем не менее я не готова сказать, что мои тревоги были совершенно напрасны. По-моему, будь Шеба мудрее в выборе подруги — к примеру, если бы сразу выбрала меня, — она вполне могла бы избежать этой ужасной путаницы с Конноли. Я вовсе не собираюсь преувеличивать положительное влияние на Шебу дружбы со мной или, если уж на то пошло, пагубное влияние Сью. Мне изначально было свойственно сторониться азбучно примитивных объяснений поступка Шебы; и уж конечно, глупо было бы возлагать на кого-то другого ответственность за ее действия. Однако если бы в тот сложный жизненный период Шеба получила духовную поддержку здравомыслящей подруги, я уверена — ее куда меньше привлекли бы утехи Конноли, каковы бы они ни были. В сущности, вспоминая то время, я поражаюсь не столько неуместности своих тревог относительно Шебы, сколько, напротив, собственной интуиции. До чего же глубоко я прочувствовала беззащитность Шебы. Переживания насчет нее и Ходж, обида за то, что Шеба не впустила меня в свою жизнь, — все теперь, со стороны, видится более чем au point[9]. Похоже, из всех друзей, родных и коллег Шебы я единственная ощутила, как отчаянно она нуждается в руководстве. Сразу после каникул Конноли вновь появился в студии. Уроки закончились, и, оставшись в пристройке одна, Шеба собирала слепленных семиклассниками глиняных зверушек. Конноли сказал, что принес несколько своих рисунков, чтобы показать ей. День был дождливый; у Конноли чуб прилип ко лбу, а от одежды исходил сладковатый влажный запах. Он подошел ближе, и Шеба уловила его дыхание — такое же сладкое, почти конфетное. Они сели за стол и просмотрели наброски, сделанные, по ее совету, с натуры. Затем полюбовались глиняными пандами и львами семиклассников, хохоча над особенно несуразными. Шеба принялась разъяснять правила обжига керамики, и ее вдохновило внимание Конноли. Казалось, ему действительно было интересно. Любознательный мальчик, подумала она. И к знаниям тянется. Вот таким ей прежде и виделся учительский труд. Незадолго до ухода Конноли остановился перед постером с изображением древнеримской вазы из Британского музея и заметил — как странно, что какой-то человек («парень, который жил тыщи лет назад») собственными руками сварганил эту штуку. Шеба глянула на него с сомнением. До сих пор никто из детей не проявил ни малейшего интереса к постерам. Реплика Конноли настолько совпадала с ее ожиданиями, что она поначалу заподозрила его в издевательстве. — Мозги прочищает, верно? — добавил Конноли, сдувая челку со лба. Ни намека на издевку Шеба в его лице не усмотрела. — Верно, — с жаром согласилась она. — Именно — прочищает мозги. Конноли собрался уходить, и Шеба предложила ему заглядывать и показывать свои рисунки в любое время.