Копанки Донбасса в фото Александра Чекменева

Шахтеры Донбасса — район от Харцизска до Тореза Александр Чекменев, фотограф-документалист. Автор книг Donbass Шахтёрские поселки Донбасса – места, где люди живут так, будто война никогда не заканчивалась. Грань между жизнью и смертью даже в мирное время здесь растерта в угольную пыль. Возможно, от этого и мироощущение людей, которым нечего терять. Шахты — источник жизни и смерти. Спускаясь под землю, каждый вплотную подходит к гибельной кромке — будто играет в русскую рулетку Александр Чекменев, фотограф-документалист. Автор книг Donbass и «Чoрно-бiла фотографiя» В 1994 году я поехал на шахту «Славяносербская», где произошёл взрыв метана. Погибло тридцать шахтёров. С их коллегами, которые только что вышли из забоя, я сел в автобус, и мы поехали по семьям погибших — прощаться. До самого утра ездили. Я видел мёртвого 18-летнего мальчишку с обожжённым лицом, который погиб во время второго спуска в шахту. Его мать держала в руках школьный альбом — краткий отпечаток его жизни. В другой семье осталось трое детей — грудной младенец и школьники младших классов. Под утро мы приехали в дом парня, который собирался жениться через пару недель. У его гроба стояла невеста. На снимке её принимают за мать, хотя ей лет двадцать от силы, как и жениху. Я знал, что эти фотографии газеты не опубликуют. Кому нужна смерть? Но в тот момент понял, о чём должен говорить в фотографиях. Для меня это были не просто шахтёрские похороны. Я столкнулся с человеческим горем. С трагедией, которая скрывается за сухими новостями об очередном взрыве на шахте. После того, как ты за одну ночь побываешь в тридцати семьях погибших, угол зрения меняется. Если бы те, кто сидит наверху, заглянули в глаза жене и детям шахтёров, таких масштабных катастроф не происходило бы. Шахта Засядько, на которой в 1999 году погибло пятьдесят человек, до трагедии «звенела» неделю — это свидетельствовало о повышенном содержании метана. Но руководство заставляло шахтёров спускаться в шахту. Хотя понимало, чем это может закончиться. ... То, что все умирают, я понял ещё в первом классе. Читал книгу «Битва на Неве», смотрел на иллюстрации и думал: сколько же человек погибло тогда? И вдруг осознал, что все эти люди, не важно, наши — не наши, когда-то жили, что-то чувствовали. Но об этом в книге всего пару строк, описывающих битву на Неве. Мне всегда хотелось поймать жизнь, продраться сквозь буквы — на фотографиях люди живут. В нулевые в Донбассе снимал переправу на бывший советский полигон. Местные искали там осколки бомб, которые потом сдавали на металлолом. В то время Штаты бомбили Ирак. И я помню, как кто-то из собирателей сказал: «Металл почти закончился. Вот если бы нас побомбили хотя бы один день так, как Ирак, нам бы металла ещё на год хватило». После распада СССР шахты и производства закрывались, зарплаты не платили. Появлялись нелегальные шахты, на которых народ добывал уголь дедовскими способами. Сбивались в артели по 50–70 человек и за ночь делали машину-две угля. В Ровеньках я был в шахте им. Дзержинского, на глубине около тысячи двухсот метров. Если смотреть вниз с вершины Ай-Петри, это примерно столько же. Спускаться в неё надо часа два. Вначале на лифте, потом на трамвайчике и затем идти пешком несколько километров. Общий путь до крайней точки составляет 10 км. Есть такое понятие у шахтёров — «копытные» (доплата за время нахождения в пути к рабочему месту. — Фокус). Смена длится 8 часов, два часа он в шахте к месту добычи добирается, два — обратно. Работает 4 часа. В трусах и ботинках при жаре под 50 градусов. Под землёй ты не чувствуешь времени. Во время спуска лучше о чём-то говорить, чем думать о том, когда доберёшься до пункта назначения. Потому что не от чего отталкиваться. На земле, когда едешь в маршрутке, ты считаешь остановки, а под землёй в темноте нечего считать...