Мышкин о смертной казни (Е.Миронов в фильме Бортко “Идиот“)

“Ожидая приема у Епанчиных, князь Мышкин заводит беседу о смертной казни с их камердинером. [...] Однако в 1860-е смертная казнь в России существовала. Согласно Уложению о наказаниях уголовных и исправительных 1866 г., смертная казнь назначалась за такие преступления, как бунт против верховной власти, утаивание факта прибытия из мест, где буйствует чума, государственная измена, покушение на императора. В том же 1866 г. казнен Каракозов, пытавшийся убить Александра II, а член рев.кружка «Организация» Ишутин приговорен к смерти (потом это наказание заменено пожизненным заключением). Ежегодно российские суды приговаривали к казни 10–15 человек. Рассказ князя Мышкина о казни и его фантазия о последних минутах приговоренного — история самого Достоевского, осужденного на смерть в 1849. Наказание ему заменили на каторгу, но «последние минуты» перед смертью ему пришлось пережить“ (). «Центральная идея романа, подчиняющая себе все его действие, поставленная по мысли Достоевского в образе “положительно прекрасного человека”, вокруг которого разыгрываются страсти эгоизма, гордости и обособления и гибель этого человека, — сплетена крепкими нитями с фактами русской действительности, о которой Достоевский читал в газетах. Любимый герой Достоевского, “самая поэтическая мысль” его, как бы окружена газетным материалом. Ведь за границей газета была для Достоевского единственным источником, из которого он мог почерпнуть нужные ему факты русской действительности. Она восполняла для него ту “живую струю жизни”, русской жизни, которой так не хватало ему в Швейцарии. Характерно, что в письмах Достоевского из Женевы, во время работы над “Идиотом”, особенно часты упоминания о том, что он читает газеты “до последней литеры”, а после отъезда из Женевы особенно серьезно звучат жалобы на отсутствие газет как необходимого “материала для письма”. [...] Роман обдумывался и писался в Женеве, Вене, Милане и Флоренции. Место действия — Петербург и Павловск, время — 1867 и 1868. [...] Одна из главных тем “Идиота” — роман Настасьи Филипповны и Рогожина, как это легко заметить при внимательном чтении, проходит под знаком какого-то уголовного дела, которое, как настойчиво сопутствующий ему мотив, звучит сначала отдаленным напоминанием, потом нависает как всезахватывающее предчувствие и, наконец, заканчивается мрачным и точным его осуществлением. Напоминание о каком-то действительно совершенном преступлении все время сопутствует Настасье Филипповне и Рогожину...» () Джозеф Франк о романе: “одно из наиболее личных творений Достоевского, в котором он «воплотил свои самые интимные, дорогие (cherished) и святые убеждения». Читатели, принявшие эту книгу близко к сердцу, считает Франк, были для Достоевского «избранной группой родственных душ», с которыми общение могло быть истинным. [...] По мнению Франка, воплощенный в главном герое «эсхатологический идеал» несовместим с требованиями обычной общественной жизни. Но как бы ни была трагична жизнь Мышкина и тех, кто связан с ним в этом мире, князь «приносит с собою неземное озарение мира высшего, которое все чувствуют и на которое все отзываются. И в этом-то отклике на “свет, который во тьме светит”, провидел Достоевский единственный луч надежды для будущего». К числу тех, кто полагал, что этот роман – вершина творчества Достоевского, принадлежит Гвардини. [...] «Если следовать Гвардини [...] то в мире героев Достоевского князю Мышкину должно принадлежать высшее, последнее и абсолютное место. Ибо он есть образ воплощенного добра и осуществленного идеала». [...] По мнению Гвардини, возвращаясь к чтению «Идиота», мы всякий раз испытываем на себе «потрясающую религиозную напряженность этого мира», сравнимую лишь с той, которую вызывают творения Рембрандта. [...] Пометы Достоевского на личном экземпляре Нового Завета свидетельствуют о том, что писатель остро почувствовал мотивы скандала в Евангелиях и потому в преображенном виде перенес их в роман. Гвардини не раз подчеркивает глубокую жизненность образа Мышкина и подлинную человечность его. Тем не менее он полагает, что атмосфера вокруг героя и суть его существа превосходят человеческое. Эту способность Достоевского изображать в человеческих образах «сверхчеловеческие реальности» Гвардини считает самой таинственной и загадочной особенностью его творчества и дает интересное объяснение того, каким образом она осознается читателями, с его точки зрения: «Происходит это, однако, не путем фантазии, а совершенно иначе: перед вами стоит человек – законченная, конкретная, единственная в своем роде личность; он живет, действует, имеет свою судьбу, и – вдруг – из него как бы вырастает другой образ, уже не человеческий в своей духовной значительности»