Ольга Берггольц (1910-1975)

Хроникальные записи (фильмы, записи О. Берггольц) предоставлены Музеем Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. В конце 20-х, когда Берггольц пришла к Ахматовой, та была известна как поэт «буржуазно-ограниченного сознания» В Великую Отечественную ее голос по радио дарил людям спокойствие и надежду. В дневнике Ольга записала блокадную историю одной женщины: «И вот вчера — я лежу, ослабшая, дряблая, кровать моя от артстрельбы трясется, — я лежу под тряпками, а снаряды где-то рядом, и кровать трясется, так ужасно, темно, и вдруг опять — слышу ваше выступление и стихи… И чувствую, что есть жизнь». “В самом начале 40-х, помогая самой Берггольц справиться с горем блокадного вдовства, запечатлеть память о муже (Н.Молчанове) и обо всех друзьях и близких, умерших от голода, убитых авиабомбами, обожженных ужасом ленинградского бытия, – так вот, в самом начале этого смертного времени ее стихи – помимо фиксации драгоценных деталей – проникнуты прежде всего стремлением протянуть читателю руку помощи, разделить его чувства, внушить надежду: О, ночное воющее небо, дрожь земли, обвал невдалеке, бедный ленинградский ломтик хлеба — он почти не весит на руке… Для того чтоб жить в кольце блокады, ежедневно смертный слышать свист — сколько силы нам, соседка, надо, сколько ненависти и любви… Столько, что минутами в смятенье ты сама себя не узнаешь: «Вынесу ли? Хватит ли терпенья? — «Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь». Именно эта выстраданная уверенность, подкрепленная собственным запредельным опытом («Я говорю: нас, граждан Ленинграда, / Не поколеблет грохот канонад…»), заставляла сограждан прислушиваться к стихам Берггольц, ловить ее выступления по радио, верить ее словам. Именно в этой поддержке простых людей – соседей по квартире, подруг, потерявших близких, товарищей по Радиокомитету, где Берггольц служила с осени 1941 года – она и видела свою первоначальную задачу. Однако после поездки в Москву в 1942-м выясняется, что ее стихи могут не просто поддержать ленинградцев – но и рассказать тем, кого, к счастью, миновала блокада, о том, что на самом деле творится в обложенном немцами городе. Потому что на Большой земле о блокаде ни слушать, ни говорить не хотят. На просьбу поддержать голодающих членов ленинградского Радиокомитета продуктами чиновники отвечают, что, по сообщению товарища Жданова, «у ленинградцев всего хватает». «Февральский дневник» не выпускают в эфир. Писать о Ленинграде вообще разрешается только проверенным коммунистам – а Берггольц несмотря на то, что ей удалось восстановиться в партии в 1940-м, после своего заключения похвастаться доверием не может… Но не писать о Ленинграде – нельзя. Так начинается следующий этап блокадной лирики Берггольц, замечательно точно охарактеризованный в книге «Седьмая щелочь» Барсковой: «В радиокомитете существовало две системы вещания – на город и вовне. За пределами города не должны были знать… о масштабах блокадного бедствия, особенно голода. Большой земле Ленинград был представлен как город-фронт и город-боец с обстоятельствами суровыми, но оборимыми. Берггольц ставила своей целью создать тексты с поливалентным посланием, которые могли быть поняты и пользовались бы успехом везде: и в городе, и на Большой земле. Примечательно, что в какой-то мере с этой задачей она справилась, создав уникальную систему блокадного письма, где констатация страдания сочеталась с пафосом соцреалистической программы и с восторженным восхвалением советской власти, а страдание определялось как жертва, экстатически приносимая этой власти ради общей и несомненной победы». Действительно, Берггольц писала о блокадном Ленинграде с повышенной экзальтацией, «эмоциональной взвинченностью», но именно этот ее эмоциональный накал, эта страстная вовлеченность (а не ледяная аналитичность записок, например, Л.Гинзбург, сознательно дистанцировавшейся от происходящего и наблюдающей его как бы со стороны) и заставляла людей прислушиваться к Берггольц и обретать в ее поэзии надежду. И в 50-60-е неизменно возвращается памятью к 1942-му. Ленинградская блокада естественным образом связывается в ее сознании с сюжетом любви и гибели Молчанова, непреходящее чувство к которому, как она теперь понимает, оказалось главным чувством во всей ее жизни: Не наяву, но во сне, во сне я увидала тебя: ты жив. Ты вынес все и пришел ко мне, пересек последние рубежи. Ты был землею уже, золой, славой и казнью моею был. Но, смерти назло и жизни назло, ты встал из тысяч своих могил. Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад, сквозь печи, пьяные от огня, сквозь смерть свою ты шел в Ленинград, дошел, потому что любил меня… «Я только ему еще верна, Я только этим еще права: Для всех живущих – его жена, для нас с тобою – твоя вдова» (1947) Вдова Молчанова, соседка Дарьи Власьевны по квартире, подруга Нины Нониной, сотрудницы первого блокадного музея, разгромленного властями – это всё о Берггольц, и все эти судьбы – о ее Ленинграде“